Где-то в конце 70-х — начале 80-х мы с товарищем сидим в чайхане, пьем горячий чай, спасаемся от жары.

Рядом несколько столиков, разгар рабочего дня, но свободных мест нет, зонты, как подсолнухи, и каждые минут 15 все дружно встают и поворачивают эти "подсолнухи" следом за солнцем. Столы и стулья следуют дружно за тенью. На улицах никого, кроме туристов и женщин: лето, день, южный город.

Сбоку непонятный бассейн, размерами напоминающий американское джакузи для очень больших людей. В мутной воде лениво зависли две рыбки. Я так же лениво поглядывал на них. Мой товарищ, коверкая слова в южном стиле, спросил: "Как ты думаешь, что это за рыбка такой?"

Этот вопрос на лету перехватил скользивший между столиками мальчик-официант. Он, как в полете, на мгновение застыл рядом с нами и с торжественным выражением лица и гордо задранным подбородком сказал: "Это не рыбка, это ДВА рыбка, их принес мой дядя!"

Прежде чем он успел заскользить между столами дальше, мой приятель ему кинул: "Ты своему дяде передай: здоровья его голове!"

Мой товарищ был повыше меня, весил килограммов 120, а я чуть больше его половины. Он сидел, широко расставив ноги в шлепках на босу ногу, в модных тогда широких лавсановых штанах и такой же модной белой нейлоновой рубашке навыпуск, расстегнутой до пупа, а рукава были закатаны. Из-под них вместо рук торчали две "ноги", а вместо ступней на них были какие-то лопаты, отдаленно напоминающие кисти.

Голова его была лысой, вырастала сразу из плеч, шеи не было никакой, а уши он оставил где-то в борцовских залах, вместо них к голове были прилеплены два пельменя. Его небольшие глаза были практически всегда прищурены, создавалось обманчивое впечатление доброго человека.

Слушая меня, он откидывался на спинку жалобно стонущего под ним стула и медленно-торжественно складывал не то на груди, не то на животе свои "руко-ноги", как бы говоря "ну давай, заливай дальше".

Если он начинал говорить, то это делал медленно, степенно, наклоняясь вперед ко мне, разводил руки, клал их на колени. А если ему нужно было убедить, продавить собеседника, он наклонялся еще больше, открывал свои небольшие глаза, они превращались в две круглые пуговки… Возникало ощущение, что на вас медленно и неотвратимо, как карма, надвигается бульдозер.

Я был его полной противоположностью. Длинные волосы, джинсы, жилет на голое тело, остроносые туфли на высоком "цыганском" каблуке, подбитые подковой, и в черных круглых очках Джона Леннона. Говорю как есть: я себя ощущал крутым до невозможности. И мой слегка помятый нос этому не противоречил.

Я сидел вальяжно, закинув ногу на ногу, и острый носок моей туфли лениво выписывал в пространстве символ бесконечности, "восьмерку".

Мы с ним были как будто с разных планет. Я любил Джимми Хендрикса, Джима Моррисона и подобных им западных "нарко-шамано-музыкантов". Любил не совсем то слово, я просто от них тащился. А мой приятель слушал такую же шаманскую музыку, только в восточном заунывном знойном варианте. Мы были абсолютно разные.

Общее у нас с ним было одно: ни он, ни я неприятностей не искали, они нас сами находили.

Мой друг "бульдозер" после передачи приветов с пожеланием здоровья чьей-то голове, воспользовавшись паузой, взялся за меня — ни с того ни с сего заговорил о неделимой христианской Троице.

Я завис.

А он, пользуясь моментом, как-то беззлобно, с нескрываемым сочувствием стал подтрунивать над моим христианским происхождением.

Вот тут уж точно здоровья моей голове!

В это время незыблемое до этого атеистическое учение коммунистов в нас сильно покачнулось.

То, что страна погрязла во лжи, было уже для всех очевидно, а на югах это уже всех достало. Мало того что воровали и врали местные власти, врала еще и Москва. Власть теряла доверие людей. Чистые помыслы коммунистов остались только в кино.

Объединяющая всех интернациональная морально-нравственная опора осыпалась на глазах, а через десять лет она просто рухнула и потонула в бесконечных межнациональных, межрелигиозных разборках.

И вот за несколько лет до этого мой приятель-мусульманин пристает ко мне, закаленному атеистическим образованием скептику, со своими религиозными стёбами.

"Вот вы, безбожники, — это не про него, это про нас, — не смогли победить верующих буржуев. Значит, проиграете. А вот мусульмане, к примеру, толком ни капиталистами, ни социалистами стать не смогли, но как верили в Аллаха, так и продолжают в него верить. И я так думаю, будущее за мусульманским миром".

Моя реакция была не хуже, чем у него, слов в кармане я не искал.

"У воинствующего Коминтерна построить единый мир не получилось, а я должен поверить, что у "коминтерна" воинствующих мусульман все должно получиться…" А ведь как в воду смотрел.

Важная деталь: мой приятель был сыном мусульманского священнослужителя, в религии разбирался и был очень хорошо образован. А я был честный советский скептик-атеист, но все-таки христианского происхождения, и в религиях вообще ничего не понимал. В общем-то, и в этом вопросе мы были полной противоположностью.

Мой собеседник, честный мусульманин и потомок таких же честных мусульман, по-своему веселился и с улыбкой просил меня, образованного человека в фирменных американских джинсах, ему, невежде, объяснить: "Вот ты, неверующий сын христианина, мне, сыну мусульманина, объясни, как это единый Аллах может быть один в трех лицах?!"

После чего "бульдозер" откинулся на спинку стула и сложил руки-"ноги" на груди. Ему было весело, а мне не очень.

Несколькими годами раньше я бы веселился вместе с ним, но к этому времени уже было не до веселья, мой пошатнувшийся дух интернационалиста нуждался в опоре. Я держал лицо, не подавал виду, что мой дух, моя воля были продавлены, а длинные волосы и джинсы означало одно: вы меня не продавите. В этом в то время я был не одинок.

А потом, спустя немного времени, пришел Горбачев и всю страну втянул в поиск нового пути. Все много говорили, а он говорил без остановок. Никто толком не понимал, что он говорит, но создавалось впечатление, что сам он понимает. Потом жизнь показала, что это не так.

Во врата нового мира, нового рая, о котором он говорил, как новый коммунистический пророк бескровной революции (перестройка), — мы с накопившимся грузом лжи и вранья в эти врата войти не могли. Ворота были узкие и не для всех.

В них потом вместе с Ельциным вошла банда олигархов. А остальные, которые не олигархи, остались снаружи — оказались в чистилище бандитских вороватых 90-х и ни с чем.

Это была афера века, потом это время неунывающие российские люди назвали эпохой "большого хапка". А самое забавное — Запад нас тогда почему-то сильно любил и считал нас демократами.

А у нас было впечатление, что мы всей страной попали в какой-то сюрреалистический сон — в какой-то дикий мир вестерна, но почему-то это все происходит среди русских березок и русского мата.

Возвращаюсь к концу 70-х — началу 80-х, мы с приятелем в чайхане, он меня тихо достает. А я так же тихо сопротивляюсь. И вот в это самое время, в разгар доставшего всех официального вранья мне задают вопрос о Троице.

Где я — а где Троица?! ... Здоровья моей голове.

Говорю как есть. Мои родители-христиане бога помнили, в него верили. А я ни о Святой Троице, ни о христианстве практически ничего не знал.

Беседа с самого начала была не на равных. На правах приятеля ему было без разницы, один рыбка или два рыбка. "Рыбой" был я.

Он понимал, по каким правилам играть с моим "я", а я понимал, что в каждой шутке есть доля шутки, а все остальное правда. И должен был реагировать вслепую и на ходу защищать не только свое "я", но и как нормальный человек следовать инстинкту — защищать честь и достоинство своих родителей, и вместе с ними — всех своих предков.

Они все были носителями креста официально как минимум с третьего века нашей эры (я тогда этого факта не знал, а сейчас с гордостью об этом написал).

Доводы моего доставучего приятеля:

"Вот для меня Аллах один", — и он важно, со значением, с паузой воздел указательный палец кверху, к небу.

И твердым голосом без сомнений сказал: "Я дорогу к нему не потеряю. Вот куда бы ты меня ни повернул лицом в пространстве, я все равно приду к Нему, с дороги не собьюсь".

И после паузы продолжил: "А у тебя, крестоноситель, Троица, — у тебя ТРИ бога!"

В языке южан, мусульман свои специфические нюансы — паузы, интонации, понижение голоса до таинственного, секретного, и с повышением интонации где-то до границы нервного срыва, и очень, очень много, много жестов (со стороны может показаться, что еще секунда и люди поубивают друг друга). Такой язык нужно не просто слушать ушами, а видеть чувствами, образами.

Эмоциональный образ, стоящий за его обращением ко мне "крестоноситель": это человек как бы хромой, недалекий, убогий, вызывающий жалость, сочувствие, а был бы умным — верил бы в единого Аллаха, а не в не пойми кого в трех ипостасях.

Роли он распределил так: он практикующий доктор, а я больной у него на приеме. Но поскольку мы приятели, он это делает бесплатно, по доброте душевной.

Он снял руки с живота, принял стойку бульдозера, округлил свои глаза и с ходу на меня наехал:

"А ну, крестоноситель, скажи, кто из этих трех богов в какой стороне находится? — и тут же добавил: — Ни ты, ни я не знаем".

Потом откинулся на спинку жалобно ноющего стула и спокойным голосом в позе сытого будды кинул мне пару фраз.

"Вот куда тебе идти, чтобы не потеряться, и кого из этих трех твоих богов искать, ты не знаешь".

И начал внимательно разглядывать на одной руке один палец, на другой руке три пальца… Вздохнул, повернул ладони кверху (призвал бога) и продолжил:

"Но в этой жизни все возможно, под небом Аллаха случаются и не такие чудеса", — он стебался по полной программе, от всей души и уже открыто над всем христианским миром. — Но если этот путь ты вдруг знаешь… — Аллах велик, все в его власти, и все возможно, — то объясни мне, пожалуйста, про своих богов, которых три, но почему-то он один. Вот скажи мне, крестоносец: один рыбка или их три?"

И снова начал разглядывать пальцы на руках и что-то бурчать себе под нос, поминая великих математиков.

"Слушай, может, мне вот этого мальчика-официанта позвать, чтобы он тебе, крестоносителю, объяснил, сколько этих рыбка".

Он снова уперся руками в оба колена широко расставленных ног, поза у него была, как у борца сумо, и он, как опытный психиатр-экзорцист, всматривался в меня внимательным сочувственным взглядом.

"Вот объясни мне так же просто, как это делаю я сейчас: для меня — один это один. А как ТРИ может быть ОДИН, я не понимаю!"

И он снова сопроводил все это жестами: показал на одной руке один палец, а на другой — три. И что-то снова проворчал себе под нос не то про Лобачевского, не то про Эйнштейна… Мусульманам сквернословить не положено, очевидно, физики-математики заменяли ему короткие русские слова, которыми можно обозначить все — включая то, что нормальными словами передать невозможно.

У него было хорошее образование, он был толковый, умный, юморной и довольно зубастый парень, способный удерживать канву дискуссии и не давать собеседнику с нее соскочить.

Он знал, что я тоже с зубами. Для него это была схватка, а я на эту схватку не напрашивался. Я думаю так: победа над лохматым соперником, как я, усилила бы его в его собственных глазах; это как в шахматы играть. В те времена таких лохматых легко могли затолкать в милицейско-полицейское авто, привезти в участок, постричь и заодно потренироваться как с боксерской грушей, без всяких последствий для себя.

Он со мной говорил в манере Ходжи Насреддина. Насреддин — это человек с невероятной находчивостью, юмором, великий жизнелюб и за словом в карман не лез. Отработка кармы для него — всю жизнь общаться с полупридурками. Полупридурком, очевидно, был я, а мой приятель, естественно, был Насреддином.

Он был зубаст. А какая хватка была у меня, честно говоря, я даже сам тогда еще не подозревал.

Беседа шла в полушутливом тоне. Меня вдруг как будто током ударило. Из ниоткуда перед глазами возник школьный учебник истории — неприлично говорить, история древнего мира для десятилетних детей.

Ответ был передо мной, как открытая книга, только читай.

Как принято на Востоке, я начал с вопроса: "А ты-то сам знаешь, что твой жест указательный палец, показывающий на небо, древнее, чем твоя религия? А чтоб тебе обидно не было, древнее христианской и еврейской".

Он оцепенел точно так же, как и я, когда он заговорил со мной о Троице. Его глаза от шока расширились. А я, не теряя времени, начал слова забивать, как гвозди...

"Ты можешь мне объяснить, откуда этот жест взялся?" — и я, подражая ему, тоже принял стойку бульдозера (надо честно признать, бульдозер из меня получился так себе, но я старался). У него от всего этого глаза лезли наружу, я где-то даже забеспокоился — трудно сказать, больше за него или за себя. Но не подавая виду, продолжал:

"Скажи мне, из какого мира не знающих Аллаха этот жест был взят?

Ты не знаешь, а я знаю".

Теперь паузу держал я. И с непроницаемым лицом получал свой маленький кусочек удовольствия. Взял со стола рахат-лукум и демонстративно положил его себе в рот.

После нескольких секунд тишины я, покачивая поднятым кверху указательным пальцем, продолжил.

Все это время он изображал скульптуру с острова Пасхи — он торчал из земли вместе со стулом, на котором сидел. С тех пор прошло лет сорок. Я как сейчас помню: солнце жарило, над раскаленным асфальтом колебался воздух, листики на кустах шевелились так же лениво, как "два рыбка" в джакузи.

Сценарий резко изменился, теперь доктором-экзорцистом был я, а он оказался в роли окаменелого от изумления пациента.

С умным выражением лица со своим слегка помятым носом я правильным наставническим голосом продолжил: «Этот жест в древнем мире мог означать только одно: над нами один единый небосвод.

И это тебе первый ответ по поводу "один"».

И я нагнулся вперед и показал это рукой, почти прижав указательный палец к его носу. И по ходу дела, так, на всякий случай, начал инстинктивно рассматривать его, как мишень (мало ли что) в поисках слабого места. Слабых мест не было.

Он просто окаменел от моей борзоты. Я был быстрее и легче. Может, он и был чемпионом на ковре, а я с таким "пациентом" легко мог бы стать чемпионом по бегу. И как бы промежду прочим, так, на всякий случай, моя вторая рука сама потянулась к чайнику. Это происходило очень медленно, и точно так же медленно его глаза на неподвижном лице двигались за моей рукой. Наверное, точно так же, по привычке и на всякий случай.

И одновременно с этим замедленным движением я на одном дыхании оттарабанил:

"Небосвод не разделить ни на два, ни на три, ни на десять, небо едино для всех", — в тексте запятые есть, но когда я это выдавал, запятых не было.

Видя, что его реакция не изменилась, я откинулся на стуле, принял его позу, важно сложил свои руки на отсутствующем, не вызывающем уважение на Востоке животе.

«Так вот человек, — сказал я с расстановкой, выделяя каждое слово, — который говорил "небо едино", поднимал палец кверху».

И я ему стал показывать: "Смотри, если поднять руку, указательный палец оказывается выше всех, все остальные пальцы сами сгибаются, и все тело собеседнику говорит: умолкни, прояви внимание".

Для меня никогда не составляло труда видеть, что происходит с моим телом в любом жесте, любом действии. Со мной такое происходит всегда, если я хотя бы немного концентрирую свое внимание, я почти мгновенно оказываюсь внутри своего тела. Читать тело, быть в нем, видеть его изнутри — я тогда еще не понимал, что это дар.

Сделав несколько глотков чая и видя, что он внимательно, заинтересованно слушает, я продолжил: «В те далекие времена бога на небе видели все — не только посвященные в общение с богом, но и все люди. В начале времен там, где зарождались наши религии, богом на небе было Солнце, и все знали, что это бог.

Восприятие людей того времени было, как у детей, творчески-сказочным. Наша древняя память [архаика] сшита из такого детского живого мировосприятия. Вот у детей все живое — и камни, и вода… Я тебя слушаю, а твои доводы, как будто ты с ребенком говоришь, а из своего собственного детства, когда мир для тебя был живым, ты ничего не помнишь.

Ты не из рая в этот мир пришел, ты пришел из мира природы, из мира стихий. Но уйти ты хочешь в рай, а не в Дом, который тебя породил. Насколько я помню, даже у единобожников рай сначала был на земле. А потом что-то с этим домом и двором в природе стало».

Прошли годы, и я увидел, что взрослые люди не помнят, что у них когда-то была живая связь с окружающим их миром. Они даже не задумываются, откуда и почему в них после рождения эта связь оставалась живой. И что с ними потом случилось, куда исчез мир, из которого они пришли, их это не волнует.

Когда я, атеист, ничего не понимающий в религии, начал говорить о рае, "пельмени" на голове приятеля зашевелились. Это был явный признак того, что он меня не просто слушает, он по борцовской привычке своим вниманием меня охватил целиком и вежливо сканирует. А я как ни в чем не бывало продолжал: «Там, в Египте, богов было больше, чем три. А самый главный жил на небе. Для людей того времени с их детским мироощущением было нормально, что утром бог-Солнце не то пробуждался, не то воскресал из мертвых, а вечером не то засыпал, не то умирал.

Это тебе в картинках эмоциональная основа всех религий. Она находится там, в детстве человечества, и в твоем и моем детстве тоже.

Прибавь к этому психологию детей, играющих в песочнице: "это моя территория в песочнице, а рядом чужая". Конфликт возникает сам собой. Причины могут быть разные: случайно или специально наступил на чужую территорию, сдвинул песочную границу — конфликт готов. А вариантов... "у меня лучше, у тебя хуже", "не подглядывай", а потом у кого-то слезы, обиды, военные действия. А потом приходят взрослые-боги. В древнем мире на разборки в большой песочнице они приходили с топорами. Это история всех религий древности. Это история претензий всех народов друг к другу.

Древний мир — это мир детей, мир искренних чувств, дети могут помнить, а могут забыть свои слезы, обиды. Но если им все время напоминать про слезы и обиды, во времени эти слезы превратятся в океан, а обиды станут величиной с горы. Это жизнь людей. Не помнить опасно и помнить опасно. Мы как играли в песочнице в каменном веке, так в ней и сидим. И не спустилась на землю та сила бога, которая смогла бы всех между собой примирить».

Меня несло, передо мной, как открытая книга, я не думая читаю.

И я снова поднял свою руку с полным ощущением, как будто указательным пальцем уперся в небо.

Он меня внимательно слушал уже в позе роденовского "Мыслителя". Мы были разными. Но слушать и слышать друг друга могли.

Я продолжал:

«В древнем мире такой жест мог применяться также при совершении сделки, договора между двумя людьми, когда рядом нет свидетелей. Тогда оба, вполне возможно, поднимали палец кверху: как бы указывают на третьего — того, который видит все. Богу-Солнце тогда сверху было видно все, что делают его дети, и он своим светом освещал все сделки и видел все помыслы в сердцах. Сложно спрятаться, когда светло и все видно. Это только ребенок днем может глазки ручками закрывать, думая, что он спрятался и его никто не видит. Это время, когда люди, их чувства были, может быть, и не очень чистыми, но искренними, как у детей, а ими манипулировали, как хотели, взрослые дядечки.

Во времена древнего Египта бог был на небе, его все видели, и сомнений, что это бог, не было ни у кого. Жил бы я тогда, и у тебя, и у меня, и у твоих родителей тоже не было бы никаких сомнений».

Я говорил и все это видел; я был в этом мире, но как будто бы был и там.

«На грозный лик бога-Солнце днем смотреть невозможно. Но утром, когда он еще ребенок, и вечером, когда он уже старец, он смотреть на себя позволяет. А днем можно просто ослепнуть.

Руки поднимают вверх дети, когда просят взять их на ручки.

Пальчиком показывают все дети. И куда он своим пальчиком показывает, он там».

Так же как я: сидел с приятелем в чайхане и был в древнем мире.

Судя по всему, он тоже был там, бродил вместе со мной.

"Поднятый вверх палец — таким жестом призывают бога быть свидетелем сделки, быть ее защитником, быть спасителем от возможной лжи, обмана (по-нашему, защита от лукавого). Точно так же поступают люди, чтобы их заметили другие люди: когда они находятся в толпе или когда они кого-то зовут, поднимают руку, подают сигнал. Условно человек с богом контактирует, как с другим человеком, который находится очень далеко, или невдалеке, но кричать нельзя (приблизительно, как на охоте или на войне, когда подают друг другу сигналы жестами).

Итого, дети играют — прячутся друг от друга, подают сигналы, а потом постепенно появляются слова.

Инстинктивные, природные сигналы остались. К ним добавились слова".

Я не был религиозным человеком и ничего в этом не понимал, но слова "не введи во искушение и избавь от лукавого" слышал не однажды. Я вспомнил эти слова и сказал: «Вообще-то, это первая молитва от Христа. Она начинается со слов "Отец наш небесный"», — и я пальцем показал вверх.

"У мусульман Аллах, а у христиан Отец. Вот такая разница между мусульманами и христианами — несколько разное отношение к Творцу".

Это была моя версия, вдохновленная учебником истории для десятилетних детей... Беседа прервалась: в нашу сторону шли наши "друзья". Впереди них шел такой же бугай, как и мой друг, не меньше. В нас древним сигнальным жестом — указательным пальцем — тыкал мальчик-официант. Похоже, этот бугай был его дядя с больной головой.

Он, как и все, кто шел с ним, был в белой рубашке с закатанными рукавами, черных брюках и шлепанцах на босу ногу. На их лицах добрые намерения не читались. И почему-то они все смотрели на меня и игнорировали "грузовик", сидящий рядом со мной.

Ни я, ни мой друг по жизни неприятностей не искали, но они нас почему-то находили сами. Пожелания дяде-то были добрыми...